Знакомо вам чувство, когда будто смотрят в спину, а обернёшься - и никого?.. “Померещилось”, - решишь и снова займёшься своими делами, а ощущение незримого присутствия не пропадает, словно наблюдает за тобой кто-то, следит, затаившись, но не из вражды и злобы, а с каким-то застенчивым любопытством. Именно это, наверное, испытывали наши предки, когда сочиняли легенды о домовых, леших, водяных и прочих сказочных существах, живущих в полях, лесах, оврагах, а то и рядом с человеком: в бане, в хлеву, под печкой...

Как-то в Карелии я шла в сумерки по лесу. Сумерки - не сумерки, а так, неясное время между днём и белой ночью, когда все предметы ещё ясно различимы, но свет уже приглушён, и очертания зыбки, словно бы полустёрты. Поднялась на крутой каменный взгорбок, обогнула группу развесистых елей и... вздрогнула, различив вдруг на фоне большого можжевелового куста чей-то приземистый корявый силуэт.

Не то чтобы я испугалась: хищных зверей в каких-то двух сотнях метров от шумного туристского сборища встретить мудрено, а здешнему лесу я пока ещё ничего плохого не сделала, и обижать меня у его обитателей, в общем-то, не было причин. Просто пришло ясное ощущение, что передо мной - живое, причём живое какой-то иной, не человеческой жизнью и не звериной, но плоть от плоти этого места, леса, скал, мшистого покрова под ногами и древнего Онего, светящегося за деревьями...

Зрительная иллюзия длилась мгновение. Загадочный лесовик обернулся чёрной замшелой корягой, вывороченным корнем дерева, и, проходя мимо, я не без опаски потрогала его рукой. Прошла - и снова ощущение чьего-то насторожённого взгляда...

Кстати, тот высохший корень, в котором мне почудилась растопыренная фигура лесовика, так никто и не утащил на дрова, хотя сухостой вокруг вырубили подчистую. Случайно или нет - не знаю...

В Карелии словом “корба” называют низинный заболоченный ельник, а словом “ламба” - небольшое лесное озеро без истоков, питающееся подводными родниками. Есть какое-то особое очарование в этих словах; нечто дремучее, древесно-древнее, остро и таинственно пахнущее грибами, плесенью и лесными травами, словно дыхание чащи.

Когда-то здесь прошёл ледник, оставив глубокие борозды и между ними - скальные гряды, обрывающиеся крутыми “бараньими лбами”. Потому-то и острова Кондопожской губы друг на друга похожи: вверху - сосны, ломкий от солнца ягель, толокнянка с брусникой да крупная северная земляника, к концу июля сладким месивом расползающаяся в пальцах. А внизу, под обрывом - ёлки да берёзы с осинами по щиколотку в чёрной болотной воде, светлые березняки, да кое-где - душистое разнотравье с колокольчиками, таволгой и ромашкой-поповником.

В Сокольей гряде самый большой остров так и называется - Большой Соколий. Чтобы пересечь его поперек, нужно подняться по пологому каменному склону, спуститься, обходя обрыв, перейти по колено в густом черничнике влажный берёзовый лес и перевалить ещё два-три каменных горба, чередующихся с болотами и чёрными ельниками в седых космах бородатого лишайника. А уж грибов в этих мшистых сырых низинах - хоть косой коси...

На Большой Соколий мы приехали из базового лагеря карельской “робинзонады” с тремя девочками - юными экологами из Петрозаводска - и их руководительницей - очень живой моложавой женщиной с густыми тёмно-каштановыми волосами и доброжелательной улыбкой. Девочки были спокойные, серьёзные и дружные, хотя очень разные: кто-то из наших “робинзонов” окрестил их “Алёнушками”, и это имя очень им подходило. В защитно-зелёных сетках от комаров “Алёнушки” издали напоминали не то странные паутинистые грибы на тонких ножках, не то колониальных солдат в тропиках. Впрочем, в накомарниках было жарко, и вопрос: “Что хуже - обливаться потом или терпеть комариные укусы?” - был решён в пользу комаров, к немалому удовольствию последних.

Кроме того, в накомарниках было очень неудобно бросать в рот крупные и сизые, будто запотевшие, ягоды: всюду, куда ни ступишь, ноги тонули в сплошном черничнике. Надо сказать, что мне, после двух недель на острове ещё не отвыкшей в лагере от подножного рациона, не пришлось жалеть о пропущенном завтраке...

Моховики с подосиновиками быстро заполнили лукошки и полиэтиленовые пакеты, а моторка за нами должна была прийти ещё часа через полтора. Кто-то из девочек вспомнил про “ламбушку” - лесное озеро, что, по словам местных жителей, таилось где-то в глубине Большого Сокольего острова. Но обходить весь остров - дело слишком долгое, и потому решили просто прогуляться до противоположной стороны острова и вернуться обратно.

Поднялись на следующий каменный горб - и дух захватило: вот она, ламбушка! Чёрное зеркальце в мшистых лесных ладонях, в оправе из цветущего белокрыльника, с белыми кувшинками на поверхности. Из-под ног прямо в тёмную глубину обрываются отвесные скалы, напротив - блестит сквозь гущу берёз и ёлок широкое Онего.

Кто-то предложил искупаться в ламбушке: в Онежском озере вода - градусов десять, не больно-то поплаваешь. К тому же зоркие глаза натуралистов разглядели на гладкой поверхности редкое растение - кувшинку финскую, миниатюрное подобие обычной белой кувшинки, - кто тут откажется от удовольствия посмотреть вблизи?..

На берегу посмотрели друг на друга - и дружно расхохотались. Мелкие частицы торфа, взвешенные в воде, осели на коже, и всё тело окрасилось в негритянский коричневый цвет... Вот тебе и ламбушка! Пришлось в чём мать родила, прихватив одежду, бежать через лес на берег Онего, отмываться. Но что интересно - комары нас за это время не тронули, хотя кружили тучей...

Такие места в старину, наверное, почитали недобрыми, опасными для человека: ну кто как не нечистая сила изломала, искорёжила, изогнула здесь деревья, воспретив им тянуться к высокому небу; ну где, как не здесь, особенно если забрести в подобное место ночью, привяжутся дурные, бесовские видения, где станет шалить, не зная удержу, лесная сила?.. Учёные, придумавшие этому явлению поэтичное название - “пляска деревьев”, - нашли другое объяснение: искали себе выхода подземные воды и не нашли, просочившись родничками поодаль, в овраге. Кружат, бродят в глубине, в карстовых пустотах, водные завихрения, и энергетические потоки, вырываясь наружу, закручивают деревья, заставляя их изгибаться в мучительном танце: какой там танец - пароксизм, судорога боли и отчаяния!..

Он стоит немного на отшибе, вырываясь из низинки, где расположен танцующий лес, на сухое песчаное возвышение, заросшее очитком и редкими кустами ракитника и дрока, - центр и средоточие этого места, владыка, разделяющий судьбу своего многострадального народца (он - как и все деревья вокруг - сосна, но мне кажется, что об этом лесном великане нужно говорить в мужском роде). Неохватный ствол разделяется натрое где-то на уровне моих глаз, посреди широкой развилки торчит сухой обугленный пенёк - всё, что осталось от стремившейся вверх макушки главного ствола. Какая-то неодолимая сила, властвующая над этим местом, закручивает мощные стволы противосолонь, как вершат колдуны свои чёрные обряды; но выше, словно прорывая невидимую границу, они выпрямляются, и освобождённые ветки в возвратном движении чертят в вышине древний солнечный знак, запечатлённый в резном кружеве изб, - колесо с загнутыми посолонь спицами.

Вглубь, в чащу леса ведет весенняя дорога и вдруг ныряет в овраг. На влажном склоне валяется отломанный носок лыжи - кому-то не повезло здесь зимой...

По дну оврага бежит ручей, выныривает из прозрачных по-весеннему, в золотистой дымке пыльцы зарослей орешника, пересекает дорогу и снова теряется в чаще. Моет корни деревьев, петляет, то разливаясь, то разветвляясь на рукава, то проносясь кое-где узкой и напряжённой, как лезвие, стремниной. Крутит воронки, подпрыгивает на миниатюрных препятствиях, колышет на дне песчинки и прошлогоднюю траву, полощет низко склонившиеся ветви в длинных жёлтых серёжках - первое украшение пробуждающегося леса.

- Смотри, Дэйв, - говорю, - это волшебная вода. Выпьешь - и станешь дикой лесной собакой...

Выпил водички Дэйв и стал дикой лесной собакой: припал вдруг на передние лапы, весело скосив лукавый, цвета крепкого чая, глаз; застыл, насторожив уши, чуткие ноздри трепещут, жадно впитывая пьянящие запахи леса. Фыркнул, встряхнул пушистой гривой и понёсся кругами, с треском проламываясь через кусты и взмётывая рыжим хвостом.

Недолог век весеннего ручья: быстро прошумит он оврагами, вниз унося ярые воды; беззаконный и неуловимый, как сама весна. И как нарождается весна в самой сердцевине зимы, в самой гуще январских морозов и стылых февральских метелей, - каким-то особенным светом, лучезарно-розовым отблеском на снегу и деревьях, непостижимым оттенком неба, - так рождается и ручей в чаще леса, в глубине непролазных сугробов: из лёгкой капели и зернистого слежавшегося снега, губкой набухающего во время мартовских оттепелей. Ударит мороз - и скует камнем, твёрдой искрящейся коркой; а хлынет - не остановишь...

Промчится - и нет его, лишь останется борозда, извилистая полоска чёрной лесной земли, отмытых камней и жёлтой глины, но и она зарастёт к концу лета вездесущей крапивой и снытью, покроется по осени шелестящим ковром опавшей листвы. А растает снег - и снова несётся ручей, беспечно подпрыгивая на перекатах, снова поёт свою ликующую песнь, славя весну и вечно воскресающую жизнь...

Хозяйка деревенского магазинчика показала мне прямую дорогу к реке - мимо кладбища, обнесённого новеньким сосновым штакетником, через дамбу меж топких зарослей камыша, и дальше, полями, - туда, где, вырываясь из леса в благоухающую шалфеем и полынью степь, узкой петлёй выхлестнулся Сок. Отвыкшие за неделю от обуви ступни осязали прохладную мураву обочин, в сумке тяжело стукались друг о друга два небольших арбуза. На тёмно-глянцевой их шкуре виднелись отметины, оставленные недавним градом.

Четвёртый день бродили грозы, клубились тучи, то набухая напряжённой венозной синевой, то вдруг прорываясь ослепительной высью, из которой били, вонзаясь в землю, солнечные лучи, сияющие и прямые, как копья Небесного воинства. Близкие молнии в степи похожи на тяжёлые огненные капли, которые стекают стремительно, оставляя светящийся след: это красиво и страшно, особенно если находишься неподалёку.

Вчера наконец гроза разразилась на славу, и я долго лежала у себя в палатке, ощущая, как трепещут натянутыми нервами под порывами ветра струны растяжек, слушая, как барабанят по скатам тугие струи, как лупит гром вслед за вспышками белого цвета, и, должно быть, задремала, пока дождь не стих, и пространство вокруг не взорвалось вдруг ликующими воплями. Солнце хлынуло под распахнутый полог, и я, высунувшись наружу, ошалело уставилась на леденцовую россыпь градин в умытой ливнем траве и ослепительно синее небо, где, венчая собой мир, сверкающий, как в первые дни творения, стояла огромная двойная радуга...

Весь день я бродила, мучаясь неизъяснимым чувством: что должна что-то сделать, выразить как-то восторг и благодарность за добрую битву, разыгравшуюся в небесах. Отправившись после обеда в деревню за продуктами, я, повинуясь отчасти наивному полуязыческому чутью, отчасти принимая условия мифа, оставила на вершине холма приношение - кусок хлеба и браслет, сплетенный из берёсты. И, шагая навстречу ветру по пустынной асфальтовой дороге, поняла вдруг, что бушевавшая вчера гроза была отражением той бури, что происходила у меня внутри, и выбор, над необходимостью которого я долго и мучительно размышляла, был ясен мне теперь от начала и до конца...

Где-то в глубине тут, наверное, таилась рудная жила, недаром вода здешних озёр, по словам местных жителей, содержала много железа. А может, причиной тому была другая природная аномалия - не знаю, не мне судить. Да это и не имело значения. Что-то уходило, сгорая под ударами небесных молний, и что-то нарождалось вновь, как прорастает среди пепла весёлая трава, и больно было на душе, и пусто, и покойно, как после долгих слёз...

Ветер разогнал тучи и стих, и мягкий вечерний свет сменял постепенно тревожную грозовую синеву. И солнце, выйдя из облаков на западе, зажгло далёкие сосны алым и золотым.

Декабрь 1998 - январь 1999 г.