СТРУКТУРА ВОЛШЕБНЫХ СКАЗОК И БИБЛЕЙСКАЯ КАРТИНА МИРА
Надежда Локтева (Лассириэль Нинглор), г.Самара.
(Доклад был прочитан на "Зилантконе-2003)
Этот доклад представляет собой несколько видоизмененную часть статьи “Православие, оккультизм и волшебные сказки”, которую желающие могут прочитать на форуме диакона Андрея Кураева или
здесь. Я не ставлю сейчас своей целью христианскую проповедь, однако о сказках собираюсь говорить со своей, вполне определённой и достаточно выстраданной позиции, и думаю, что имею право на этой позиции стоять. Главным образом заключается она в том, что в Библии содержится истина. Сказки тоже очень часто повествуют нам об истине, но несколько другим путём. Оговорю сразу, что я буду рассматривать лишь волшебные сказки, которые Толкиен называл fairy story, поскольку сказки бывают разные, в том числе и весьма и весьма недобрые, мрачные, где торжествует зло (я говорю не о событийном плане, а об общем ощущении безнадёжности), сказки с недобрыми чудесами и т.д. Главное в волшебной сказке – это то, что она рассказывает нам о мире, где есть Бог. Далеко не всегда Он действует там явно, как в Писании или как, например, в андерсеновской “Снежной королеве”, где Герда читает “Отче наш”, и появляются ангелы, которые разгоняют армию снежных чудовищ. Чаще Божье имя даже не упоминается в повествовании, однако мир волшебной сказки – это всегда мир, в котором существует некий высший критерий истины, которым поверяется всё; где присутствуют два противоборствующих полюса - добро и зло, и где добро побеждает, поскольку истина – на его стороне.Мир волшебной сказки – мир чудес, но ни в коем случае не мир магии, как она понимается в большинстве произведений жанра “фэнтэзи” или “игрушек” в стиле AD&D. Магия волшебной сказки не оккультна, не технологична, её природа никогда не объясняется и не требует объяснений, но добрый волшебник почему-то всегда сильнее злого, даже если внешне он терпит поражение, как Финрод в поединке с Сауроном. Однако к природе сказочного волшебства мы вернемся чуть позже. Как-то в одной сугубо научной книге, исследующей волшебные сказки с точки зрения морфологических особенностей жанра (речь, как вы уже догадались, пойдёт об известной работе Владимира Проппа “Морфология волшебной сказки”), я обнаружила очень интересную вещь. Анализируя основные функции персонажей русских народных сказок из сборника Афанасьева, исследователь приходит к неожиданному для себя выводу, что все волшебные сказки единообразны по своей форме, которую можно свести к некоему
набору сюжетных ходов, повторяющихся в различных вариациях от сказки к сказке. Выделив некоторые из них, я с не меньшим удивлением обнаружила, что большинство этих сюжетных ходов, взятые в своей последовательности, складываются в целостную картину, в которой нетрудно признать основные этапы истории человечества, изложенной в Ветхом и Новом Завете. Судите сами.Итак, рассмотрим одну из первых и основных функций главного героя сказки, отмеченных Проппом. Один из членов семьи (как правило, представитель старшего поколения) отлучается из дома и обращается к герою с неким запретом (приказанием, просьбой). (Отметим в скобках – не всегда член семьи, и не всегда отлучается из дома, но запрет в той или иной форме имеет место; например: “не пей из копытца, козленочком станешь!”). Герой нарушает запрет, навлекая на себя разного рода неприятности: Иванушка становится козлёночком, царевна-лягушка, чью шкурку сжигает нетерпеливый супруг, исчезает, и т.д. Иными словами, происходит некое “грехопадение”, в результате которого герой утрачивает некое изначальное благо, первозданную “невинность”, и оказывается один на один с темными силами, которые стремятся его подчинить и уничтожить.
В связи с этим позволю себе маленькое отступление. Принято считать, что мотив сказочного запрета напрямую связан с остатками языческих обычаев, в частности, табу, однако очень может быть, что и сами ритуальные запреты есть результат генетической ли, интуитивной памяти о том первом, единственном Запрете, нарушенном нашими прародителями в Райском саду; ведь если бы люди не знали о своей падшей природе, они вряд ли поняли бы Христа. Таким образом, табу представляется наивной попыткой искупить вину, проиграть заново мистерию Великого Запрета: нарушить запрет - значит утратить поддержку высших сил и погибнуть; исполнить его - обрести благо; при этом смысл самого запрета не имеет значения. Яркий пример - кельтские гейсы: в текстах ирландских саг, издававшихся на русском языке, лишь немногие гейсы поддаются какому-либо логическому объяснению, как, например
, запрет Кухулину, чьё прозвище означает “Пёс”, есть мясо “своего тёзки”, то есть собаки, и запрет охотиться на птиц, данный королю Конайре, сыну смертной женщины и Короля птиц. Иными словами – то, что запрещено, не обязательно плохо само по себе, смысл запрета в том, чтобы его исполнить.Очень часто нарушить запрет героя подталкивает некий “вредитель”, антагонист героя, как его называет Пропп, либо же этот вредитель появляется в сюжете в результате “грехопадения” героя. Антагонист пытается обмануть жертву, чтобы овладеть ею или её имуществом; жертва поддаётся обману и тем невольно помогает врагу.
Итак, рай потерян. Герой покидает дом: изгоняется, бежит или отправляется на поиски чего-либо (нередко - утраченного в результате действий антагониста и нарушенного запрета), скитается, терпит лишения.
Далее в действие вступает новое лицо - даритель, снабжающий героя волшебным средством, позволяющим впоследствии ликвидировать беду. Как правило, перед тем как одарить героя, подвергает его некоему испытанию, выспрашивает, либо обращается с просьбой, но стоит отметить, что, несмотря на это, общение между ними не носит характера сделки. Тем не менее, герой неизбежно оказывается перед неким выбором. Чаще от него требуется не столько совершение какого-либо доброго поступка, сколько признание своих ошибок, доверие к дарителю (каким бы ничтожным тот ни казался) или отказ от дурного поступка. Классическая ситуация, обыгрываемая в нескольких русских сказках: герой, изголодавшийся в пути, собирается съесть пойманного зверёныша
(зайчонка, львёнка, воронёнка и т.д.), но отпускает его по просьбе матери: “Не ешь, Иван, моего детёныша, я тебе пригожусь!” - “Чем ты можешь мне пригодиться!..” Герой не получает (и не требует) никаких гарантий будущей помощи, им движет лишь великодушие и милосердие, поэтому награда за добро всегда является как дар, часто неожиданный.Герой получает волшебное средство (чудесного помощника). “Этим герой внешне теряет всякое значение: сам он не делает ничего, помощник исполняет всё, - отмечает В.Пропп. -
Тем не менее морфологическое значение героя очень велико, так как его намерения создают стержень рассказа”.Итак, в действие вступает такой аспект, как сказочное волшебство. Что же это такое, и чем оно отличается от магии большинства миров “фэнтэзи”? Мне кажется, ключом к сказочному волшебству в определенной степени может служить толкиеновское словечко “Фэери”, которым в эссе “О волшебных историях” обозначается и сама волшебная страна, и её обитатели, и то, что писатель называет “Чарами”, - как вы помните, эльфийские чары – это не столько магия в людском, оккультном, технологическом понимании, сколько абсолютная способность к творчеству, способность создавать вторичную реальность и давать ей жизнь. Если сравнить мифы и сказки разных народов, то почти у каждого из них можно найти определённый тип персонажей, во многом подобных толкиеновским эльфам, которые достаточно сильно отличаются от разного рода хтонических и стихийных существ: гномов, троллей, леших, кикимор и т.д. Иногда это целый народ, иногда персонажи, действующие сами по себе, но все они наделены чудодейственными свойствами, как то:
- бессмертие (или очень долгая жизнь);
- сверхчеловеческая мудрость и прозорливость, способность видеть и предсказывать будущее;
- неземная красота и благородство;
- высочайшее совершенство во владении разного рода искусствами: поэзией, музыкой, танцами, шитьём, ювелирным, кузнечным, кулинарным и прочими ремёслами;
- близость к природе, умение понимать и подчинять себе животных, растения и стихии;
- владение волшебством, которое основано не на приобретённых знаниях и умениях, а присуще им естественным образом, как речь или дыхание.
Прежде всего - это не боги, хотя мифологии некоторых народов и отождествляют их с богами и полубогами. Трудно причислить их и к персонифицированным духам природы, так как они, как правило, не связаны напрямую ни с одной из стихий, хотя находятся в дружбе, пожалуй, со всеми. Это также не обычные люди, искушённые в колдовстве, ибо магия Волшебной страны сильно отличается от людского оккультизма (я бы даже сказала - диаметрально ему противоположна).
Как правило, жизнь этих персонажей тесно связана с некой “блаженной” страной, подобием земного рая. Таковы “Острова Блаженных” в кельтской мифологии, которые средневековая легенда о Святом Брандане, перекликающаяся с ирландским преданием о плавании Брана, напрямую отождествляет с раем; Остров Буян или чудесное “тридевятое царство”, место обитания сказочной королевны. Но это не святые в христианском понимании, несмотря на многочисленные совпадения и сходства: Святая Феврония Муромская очень напоминает мудрых дев русских народных сказок (или они напоминают её), а Рождественского Деда на Западе зовут Санта Клаус (то есть Святой Николай).
Ближе всего эти персонажи к людям; собственно, в большинстве сказок они напрямую отождествляются с людьми, но людьми особенными, словно бы свободными от недостатков и несовершенств простых смертных. С людьми они нередко находятся в хороших отношениях, даже вступают с ними в браки: чаще всего герой-смертный завоевывает руку и сердце чудесной девы (Василиса Премудрая и Марья Моревна русских сказок, пушкинская Царевна-Лебедь, западноевропейские феи и т.д.). Человек может жить в Волшебной стране, но, как правило, что-то там портит, нарушает запрет, вследствие чего оказывается изгнанным или наказанным.
Пожалуй, из всего вышесказанного можно заключить, что больше всего эти персонажи походят на обитателей рая - людей, какими они были до падения и какими, может быть, стали бы, если бы сумели устоять перед искушением. Это сравнение могло бы показаться кощунственным, если бы не одна оговорка: походят - но ими не являются. Отождествить их с Адамом и Евой до грехопадения - всё равно что спутать с живым человеком портрет, сделанный неумелым художником.
Однако подтверждение этому предположению я обнаружила в биографии Дж.Р.Р.Толкиена, написанной Х.Карпентером: “...между лепрехонами и гномами из “Шагов гоблинов” и эльфами “Сильмариллиона” - громадная пропасть. Последние - люди во всех отношениях; точнее, истинные люди, люди до Падения, которое лишило их возможностей, дарованных изначально”. (Х.Карпентер. Джон Р.Р.Толкин. Биография. - М. 2002. С.147-148). О том, что эльфы, в отличие от людей, являются непадшим народом, сам Толкиен говорит также в своих письмах и в “Атрабет Финрод ах Андрет” (“Беседа Финрода и Андрет”).Я осмелюсь высказать одну дерзкую мысль: волшебная сказка есть мечта падшего человека об утерянном Рае, и - что самое главное - мечта о человеке непадшем. Эта мечта ущербна, как ущербен и порочен сам человек после грехопадения, наделяющий жителей волшебной страны своими собственными недостатками (оттого-то эльфы в сказках порой больше похожи на бесов, чем на обитателей земного рая), как ущербно вообще любое творчество, ибо творим мы по своему образу и подобию. Но это не значит, что творчество само по себе является грехом. Ибо, как писал Толкиен в эссе “О волшебных историях”: “...мы творим так, как можем, поскольку сами также сотворены - но не просто сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца”. Отсюда же и мечта человека о “белой магии”, которая является, скорее, генетической памятью об утраченной благодати; тогда как оккультизм есть попытка вернуть себе эту власть силой, проникнуть в Рай “с чёрного хода”, взломав некий “код” или “шифр”. Православный философ о.Сергий Булгаков называет Адама до грехопадения “белым магом”, которому власть над миром была присуща “не как предмет вожделения и самостоятельная цель, но как одно из проявлений его духовной высоты и святости”. Поэтому разница между добрыми и злыми волшебниками в сказках на поверку не исчерпывается целями, которым они служат; различна сама природа волшебства: если магия добрых волшебников по природе своей сродни искусству коренных жителей Волшебной страны, то злые волшебники и феи - это просто колдуны со всей присущей им демонической атрибутикой: мрачной пещерой с кипящим над огнём ядовитым варевом, жабами, змеями и прочим антуражем, привлекательным лишь для извращённого ума.
Волшебник, даже добрый, редко бывает главным героем сказки (Гарри Поттера придумали уже в наше время); его роль чаще сводится к функции чудесного помощника героя. Собственно, деяния сказочных волшебников - это лишь одна из форм чуда, без которого немыслима волшебная сказка; от разновидности “фэнтэзи”, которую можно назвать “оккультной фантастикой” (по аналогии
с фантастикой научной), сказка отличается отношением к волшебству. В мире произведения “оккультной фантастики” магия имеет научную природу - например, мы можем прочесть такое описание действий героя: “Он сконцентрировал свою энергию в плотный огненный шар и усилием воли направил его в жизненный центр врага”. Сказка никогда не стремится объяснить природу чудесного; оно всегда является как дар. Именно поэтому существуют реалистические произведения, которые гораздо ближе к толкиеновскому определению “волшебной истории”, чем самая изощрённая фантастика, ибо в них тоже происходят чудеса, но чудеса эти, как и в нашей жизни, далеко не всегда связаны с тем, что мы называем “сверхъестественным”. Очень немногим верующим являлся огненный ангел у них в комнате; очень немногие из подобных явлений были действительно от Бога. Зато каждый из нас может припомнить случаи, когда помощь свыше приходила порой очень странными, но совершенно естественными путями, а иногда и мы сами выступали её орудиями в жизни других. Чудо - когда робкий подросток, преодолев страх перед избиением, вступается за слабого; чудо - когда водитель проехавшей мимо машины разворачивается и возвращается, чтобы подобрать припозднившегося путника; чудо - когда в потоке прохожих, брезгливо обходящих упавшего на улице человека, вдруг появляется опытный врач, намётанным глазом распознавший симптомы сердечного приступа или диабетической комы; когда старая дева, упрямо отвергающая “добрые” советы подруг, вдруг встречает суженого, которого действительно стоило ждать долгие годы; когда нечаянный взгляд, улыбка, оброненная фраза вселяют надежду в душу человека, уже решившегося на самоубийство, удерживая его от последнего шага... Такие случайные, казалось бы, совпадения не объясняют и, уж конечно, не отменяют истинных чудес, но имеют ту же природу. Бог любит действовать разными путями.Вспомним сюжет известной книги А.Грина “Алые паруса”, жанр которой сам автор, кстати, определил как “феерия”, то есть, буквально, “fairy story”. Чудаковатый собиратель фольклора (а вовсе не волшебник), встретив в лесу маленькую девочку с игрушечным корабликом в руках, тут же сочиняет историю о корабле с алыми парусами, невольно заронив в её сердце зёрнышко мечты; а через несколько лет молодой капитан, почуяв в доброй, чистой девушке близкую душу, воплощает для неё эту мечту, не имея в распоряжении никакой магии, кроме двух тысяч метров алого шёлка, искусства парусного мастера и оркестрика нищих музыкантов... Тем не менее, долгий путь, которым шли друг навстречу другу Грэй и Ассоль, многочисленные обстоятельства, приуготовляющие эту встречу предназначенных друг для друга людей, наконец, сама кульминация, почти запредельная радость узнавания, запечатлённая в таком ярком, ослепительно сияющем символе, как сверкнувший на горизонте алый парус, делают повесть Грина подлинно волшебной историей. И уж конечно, Грэя, произносящего свои знаменитые слова о том, что нужно делать так называемые чудеса своими руками, трудно заподозрить как в чародействе, так и в претензиях на место Бога; Грэй - это скорее выросший ребёнок, который не предал свою детскую мечту о том, что бы он сделал, если бы был волшебником (что для ребёнка значит - если бы имел для этого силы и средства).
Показательными можно назвать и слова, которые звучат в финале ещё одной современной сказки - повести Пола Гэллико “Томасина”. Для тех, кто не читал её или не смотрел снятого по ней фильма “Безумная Лори”, вкратце перескажу сюжет: ветеринар Эндрью Макдьюи, одинокий озлобленный человек, после смерти жены отвернувшийся от Бога, усыпляет любимую кошку своей маленькой дочки; девочка от горя смертельно заболевает. В это время кошку, которая по стечению обстоятельств не умерла, а только заснула под наркозом, спасает странная девушка Лори, которую одни жители городка считают ведьмой, другие - дурочкой, а третьи - блаженной: живёт она в уединённом домике в лесу, лечит зверей и слышит голоса ангелов. В этой глубоко христианской по сути повести, которую можно назвать историей обращения Макдьюи, тоже нет ничего, что могло бы показаться фантастическим даже материалисту (кроме, пожалуй, видений кошки Томасины, потерявшей память под воздействием наркоза и вообразившей себя египетской богиней, и некоторых способностей Лори, которые, впрочем, на развитие сюжета влияют лишь косвенно). Тем не менее, то, что Толкиен назвал придуманным им термином “эвкатастрофа” (“благая катастрофа”, внезапный поворот к лучшему, счастливая развязка, являющаяся неотъемлемым элементом волшебной истории), в этой повести происходит: кошка вспоминает свою прежнюю жизнь и возвращается к
маленькой хозяйке; девочка идёт на поправку. Когда Лори объясняет внезапное “воскресение” кошки Макдьюи (уже своему будущему мужу), тот разочарованно говорит своему старому другу, священнику:“ - ...Значит, это не чудо...
- А тебе и жалко! - заулыбался священник. - Очень мило с твоей стороны, меня пожалел. Нет, Эндрью, не чудо. Но ты оглянись, вспомни, как всё хорошо задумано, а?..”
Эвкатастрофа, внезапный поворот событий, радость счастливой развязки - и есть то чудо, без которого не бывает волшебной истории, и заключается оно не столько в фантастичности событий, сколько в том действии, которое оказывает история на читателя. В какой-то степени она близка к настоящему катарсису: “Вот признак настоящей волшебной истории, законченной и высокой: сколь бы безумными ни были события, описанные в ней, сколь бы фантастическими и ужасными ни были приключения - но когда совершается “поворот”, то у читателя - неважно, у ребёнка или у взрослого - перехватывает дыхание, и бьётся взволнованно сердце, и подступают слёзы (или даже действительно льются) - всё это так же остро, как бывает в любом жанре литературы - и всё-таки особенно остро”. При этом “...волшебные истории не отрицают существования Несчастливой Развязки, горя и поражения... Но волшебные истории отрицают (наперекор всему) всеобщее окончательное поражение, и потому они - благая весть, приносящая слабый отблеск запредельной Радости в этот мир, горький, как скорбь”.
Разумеется, Толкиен, будучи христианином, не стал бы употреблять слов о “благой вести” случайно, и, подходя к этой теме в эпилоге эссе “О волшебных историях”, он сам говорит о том, что тема эта серьёзна и опасна. “Мне кажется, - пишет он далее, - что Евангелия заключают в себе либо волшебную историю, либо нечто ещё более величественное - то, в чём скрыта суть всех волшебных историй. Евангелия рассказывают о многочисленных чудесах - рассказывают очень художественно, трогательно и прекрасно... но среди их легенд скрыта величайшая и самая завершённая из всех мыслимых Счастливых Развязок. Легенда, которую донесли нам Евангелия, действительно воплотилась в Истории Первичного Мира... Рождение Христа - это Счастливая Развязка человеческой истории. Воскресение - это Счастливая Развязка в истории Воплощения. Евангельская легенда начинается с радости и в радости завершается”.
Вернемся теперь к пропповской схеме. Итак, сказочный герой получает некий подарок: чудесный меч, волшебный клубок, ответ на вопрос или необыкновенного помощника. Теперь у него достаточно сил, чтобы встретиться лицом к лицу со своим старым врагом. Герой и антагонист вступают в непосредственную борьбу, антагонист побеждается, начальная беда или недостача ликвидируется.
После этого возможно преследование, новые атаки антагониста. В действие может вступить и так называемый ложный герой, который приписывает себе все заслуги, похищает добычу героя, выдаёт себя за него, а в ряде случаев - предательски убивает. Героя воскрешает чудесный помощник, в результате чего тот нередко приобретает новый облик, лучший, чем прежде. Героя узнают по полученной им в
ходе приключений метке - ране, повязке, кольцу, - либо он проходит испытание (разгадывает загадку, узнаёт невесту, выходит живым из кипящего котла и т.д.). Ложный герой разоблачён, антагонист побеждается уже окончательно.Герой вступает в брак и воцаряется.
Итак, картина, я думаю, достаточно прозрачна – вплоть до брака и царства – излюбленных образов Евангелия и Откровения Иоанна Богослова. Сам исследователь в заключение своей работы ставит вопрос: “если все волшебные сказки так единообразны по своей форме, то не значит ли это, что все они происходят из одного источника?”. Разумеется, было бы неразумным пытаться сделать из этого вывод о происхождении сказок из текста Библии, поскольку эти же мотивы мы находим как в дохристианских европейских сказаниях, так и в сказках тех народов, до которых миссионеры не добирались. Для меня это просто лишнее подтверждение факту, не требующему лишних подтверждений, - универсальности библейских истин для всех народов и всех людей. Волшебная сказка многопланова, она символична, а не аллегорична, - за событийным уровнем, за всеми захватывающими, красивыми, страшными, иногда смешными и нелепыми приключениями лежит глубокий символический пласт, обращённый к глубинам человеческой души и духа, к архетипам сознания. История сказочного героя – есть символическое изложение пути всего человечества и пути отдельной личности, человека в поисках истины и смысла, в поисках Бога, - пути, полного потерь, падений, обретений, расставаний, встреч и удивительных приключений. “Жизнь прекрасна, ибо она — приключение; жизнь — приключение, ибо она — шанс”, - писал Честертон, у которого, кажется, излюбленным было сравнение Евангельской истории (а вместе с ней – и жизни человека, понимаемой им как жизнь во Христе) с волшебной сказкой или приключенческим романом.
Для христианского понимания очень важно и то, что герой волшебной сказки никогда не побеждает без помощи извне. Юмористы, пренебрежительно вышучивающие излюбленного героя русских сказок (на самом деле подобный персонаж есть у всех народов) - дурачка, которому, по их мнению, “незаслуженно повезло”, просто не понимают сути христианства, ибо нам даруется милость ещё более неслыханная и незаслуженная, нежели везение дурака, женившегося на царской дочке и получившего полцарства.
Вот, пожалуй, и всё.